Это было странное чувство, как будто в его душе вдруг прорастало нечто новое, словно вся жизнь до этого была лишь блеклой тенью того, чем она могла бы быть. Любовь, которую он раньше считал просто идеей, мимолетной иллюзией, теперь предстала перед ним с такой силой, как неоспоримая истина. И это пугало его не меньше, чем восхищало.

Он едва мог выносить это осознание, эту тревожную тяжесть в сердце. Не было никакого разумного объяснения. Что она видела в нём — человеке, столь поглощённом сомнениями, всегда стоящем на грани какого-то ужасного вывода? Он жил как будто по частям, никогда не чувствовал себя целым, и вдруг, с её появлением, появилась какая-то странная цельность, непонятная и пугающая в своей новизне.

Она стала для него не просто человеком, но символом, осью, вокруг которой теперь вращался весь его мир. Каждое её слово, даже брошенное мимоходом, казалось ему откровением. Он ловил себя на том, что вслушивается в каждый её слог, будто в них скрыт глубочайший смысл, ключ к самой жизни. Как это абсурдно! Но как неизбежно. Казалось, вся его жизнь, незримо и терпеливо, вела его к этой точке, к этой бездне чувств.

И он ненавидел это. О, как он ненавидел это, даже несмотря на то, что жаждал всей душой. Что такое любовь, если не своего рода безумие? Болезнь духа, лихорадка, при которой невозможно ясно мыслить. Но разве не вся жизнь — безумие? Разве само существование не противоречие — борьба разума и души, разума и желания? В её глазах, в её улыбке он видел не только её, но и отражение всех своих невыраженных страхов, надежд и мучений, которые он пытался похоронить глубоко в себе.

Он не помнил, в какой именно момент влюбился в неё. Возможно, это произошло постепенно, как медленное таяние льда весной. А может, это было мгновенно, как молния, расколовшая небо. Но имело ли это значение? Время не имело значения для таких чувств. Важным было лишь одно — этот мучительный вопрос: а любит ли она его в ответ? Может ли она, это светлое существо, чувствовать тот же хаос, который поглощал его каждый день?

Он часто задавался вопросом о природе своей любви. Реальна ли она, или это лишь плод его беспокойного ума, жаждущего смысла? Может ли он действительно любить её, или влюблён лишь в идею о ней? И всё же каждый раз, когда он видел её, эти сомнения рассыпались, оставляя лишь обнажённую, жгучую уверенность. Он любил её не потому, что она была совершенна, а потому, что она была так же несовершенна, как и он, так же хрупка. Они оба были, по-своему, сломаны.

Но любовь, как он начал понимать, — это не про целостность. Это как раз про эту сломленность. Любовь — это когда находишь в другом человеке недостающие части себя, фрагменты, которые, соединяясь, создают что-то новое, что-то целое. Любовь — это не исцеление души, а утешение, краткий отдых от одиночества бытия.

В конце концов, он знал, что будет страдать из-за этого. Любовь и страдание — может ли быть одно без другого? Но даже это страдание было лучше, чем пустота, что была его жизнью до неё. Лучше боль любви, чем оцепенение безразличия.

"Она никогда не полюбит меня так, как я её," — думал он однажды ночью, меряя шагами узкую комнату, погружённый в хаос противоречивых эмоций. "Но разве это имеет значение? Разве недостаточно просто любить, даже если не ждёшь ответа?"

Этот вопрос повис в воздухе без ответа, пока тусклый свет свечи дрожал в темной комнате. Он остановился, глядя на маленький огонёк, который, несмотря на свою хрупкость, не сдавался в борьбе с мраком.

"Возможно," — прошептал он себе, — "это и есть любовь."